О’Нил отлично видит открывающиеся перед ней перспективы и возможности. То, что сделано, всегда кажется ей малозначительным по сравнению с этим. Именно поэтому девушка имеет обыкновение браться за несколько дел сразу и, что греха таить, редко доводит всё до конца. Занимается тем, что интересно, а не тем, что выгодно (собственно, именно поэтому девушка поступила на факультет искусств, а не на юридический, как того хотела её мать). Нуждается в постоянном эмоциональном подъёме; для этого часто посещает казино и делает ставки на тотализаторе, вследствие чего нередко спускает свою зарплату в первый же день. В приступе неожиданной щедрости может подать милостыню или пожертвовать средства какой-нибудь сомнительной благотворительной организации, после чего выслушать нотацию от родителей по поводу своей чрезмерной расточительности. Острые ощущения подзаряжают девушку так же, как и азарт. Чем больше вокруг эмоций, тем О’Нил активнее и увереннее. Хайди бесстрашно прыгает с тарзанки на высоте нескольких десятков метров, ныряет с аквалангом, наблюдая за размеренно плавающими рядом акулами, и отправляется в опасные археологические экспедиции вместе с лучшим другом детства. Запугать девушку практически невозможно. С готовностью берёт на себя ответственность в критических ситуациях. Любит фамильярность и часто проявляет инициативу, ожидая, впрочем, ответной реакции от собеседника.
Бывает рассеянна и часто забывает предметы в тех местах, где бывает в течение дня. Уступчива в вопросах быта, но склонна навязывать свои взгляды другим, что часто становится причиной скандалов с матерью. Давить на О’Нил невозможно, так как она впадает в агрессию. Отзывчива к ласке, но сама редко проявляет свои чувства. В то время, как её подруги называли возлюбленных “котиками” и “зайками”, девушка величала своего избранника “чудовищем” и “кретином”. Из трудных ситуаций выпутывается сама, но охотно помогает советами другим (иногда, что греха таить, ради определённой платы).
Старается поддерживать со всеми ровные, дружеские отношения, но не терпит лицемерия в кругу общения. Терпима к человеческим слабостям, но неуступчива в защите своих убеждений: если уверена в своих шансах доказать правоту, может проявлять напористость. Всегда отстаивает свою точку зрения до конца – грубо, хамовито, не пренебрегает и нецензурной лексикой. Стереотип “девушка должна быть женственной и милой” воспринимает в штыки. Иногда Хайди изменяет чувство такта, но никто долго не сердится на неё.
Многие считают, что у девушки напрочь отсутствует умение шутить, но зачастую они просто неспособны уловить тонкий юмор в её словах, принимая его за неуместный сарказм. Хайди любит веселиться, но предпочитает делать это лишь с теми, кого считает достойным для этого. В состоянии алкогольного опьянения нередко бывает неадекватной и часто громит посуду в барах или купается в фонтанах городского парка, в связи с чем часто проводит ночь в “обезьяннике”.
Не признаёт понятия “ложь во спасение” (правда, в том случае, если лгут ей). Гордится своими принципами и взглядами на жизнь, несмотря на то, что они многих не устраивают.

Хайди Ли О’Нил родилась девятого августа в одной из частных клиник Манхэттена, принадлежащей лучшему другу её отца. Крошечная девочка с синюшной сморщенной кожицей, не весившая и полутора килограммов, оказалась недоношенной и появилась на свет раньше положенного срока вследствие преждевременного излития околоплодных вод. Врачи были вынуждены поместить её в специальный кювез, где малышка была защищена от бактерий и получала достаточное количество кислорода для своего дальнейшего развития. Бригитта была лишена возможности взять новорождённую дочь на руки и приложить к груди, увидеть, как пухлые губки маленькой Хайди с жадностью обхватывают твёрдый сосок и смачно причмокивают, – и вынуждена была наблюдать из-за стеклянной перегородки, как над её девочкой обеспокоенно галдят медсёстры, вводя парентерально десятипроцентный раствор глюкозы для питания и поддержания жизнедеятельности. Женщина чувствовала свою вину в том, что произошло, и как бы Ральф ни старался переубедить жену в обратном, Бригитта продолжала терзать себя угрызениями совести и надеяться на то, что с её малышкой всё будет хорошо. И вправду: благодаря стараниям врачей Хайди О’Нил выписали из стационара спустя три недели – всё такую же крошечную, словно фарфоровая куколка, но уже более окрепшую и порозовевшую. Новоиспечённая мать была на седьмом небе от счастья, хотя ранее не наблюдала за собой яркого проявления материнского инстинкта: своего первенца, Джека, Бригитта забрала к себе с большой неохотой – и то лишь по причине смерти её отца. Восьмилетний мальчик часто нянчился со своей младшей сестрёнкой, иногда неохотно, а иногда сам брал Хайди на руки, с улыбкой слушал её лепет и выносил на балкон полюбоваться закатом, чем часто вызывал недовольство матери, оберегавшей свою дочь, как зеницу ока. Первым словом О’Нил, к удивлению семейства, оказалось вовсе не стандартное “мама”, а звонкое “Джек” – имя брата, с которым Хайди проводила достаточно много времени. Все диву давались, как маленькая девочка смогла произнести такое сложное слово, состоящее преимущественно из согласных, но факт оставался фактом. Бригитта очень гордилась этим, считая выбор дочерью первого слова признаком одарённости и яркого интеллекта. Кто знает, может, так оно и было. А, может, малышка просто часто слышала это слово, звучащее в постоянных упрёках матери, и просто повторила его вслед за ней.
Хайди росла чрезвычайно любознательным ребёнком, чем не могла не радовать свою семью. В три с половиной года девочка уже умела читать по слогам, а к четырём годам бегло лепетала небольшие предложения из детских книг. В то время в семье О’Нилов появился ещё один ребёнок, и, пока взрослые квохтали над малюткой Темпл, словно над сокровищем, Хайди в паре с братом  уже читала тонкие энциклопедии и журналы, совсем не думая о том, что другие девочки её возраста с восторгом перелистывают страницы сказок о принцессах, дворцах, принцах и драконах. Ей нравилось смотреть в телескоп, подаренный отцом на пятый день рождения, и рассматривать ночное небо. Малышка никогда не любила играть куклы (но тем не менее всегда со слезами бежала к Бригитте, когда Джек откручивал им головы), ненавидела розовый цвет и ходила со стрижкой, чем ломала любые стереотипы о том, какой должна быть девочка в детстве – милым, прелестным ангелочком с заплетёнными косичками, в платьице, с белыми сандаликами на ножках и носочками с оборками. Хайди была полной противоположностью этому: умный и амбициозный не по годам взгляд, короткие волосы, бережно подкрученные бабушкой по бокам, джинсы и всевозможные футболки неярких цветов – да, она более походила на смазливого брата Джека, чем на его сестру. Бригитта никогда не осуждала выбор дочери в одежде, так как, видимо, в глубине души всё же мечтала о втором сыне: к первому, впрочем, женщина вскоре привязалась снова, хотя всё так же, как и прежде, видела в нём отголоски её прошлого, которое так хотелось вычеркнуть из своей памяти.
В шесть лет Хайди О’Нил пошла в школу, уже зная достаточно много для ребёнка её возраста. По словам Бригитты, у неё были все задатки стать лучшей ученицей и гордо носить это звание до самого выпускного вечера, если бы не Джек, который учился в этой же школе. Тот часто подговаривал свою сестру прогулять очередной урок и вместо этого пойти в парк, купить две порции мороженого и съесть их сразу, не опасаясь очередной нотации матери по поводу того, что такой рацион чреват ангиной. Чего греха таить, после таких прогулов женщина спускала всех собак на Джека как на зачинщика всевозможных безобразий и часто оставляла его без десерта на обед. Но Хайди тайком приносила брату утащенные из-под носа матери печенье с изюмом и шоколадные батончики. Между ней и Джеком возникли тёплые отношения, а их взаимопониманию, несмотря на все обиды и взаимные пакости, мог позавидовать любой. В школе О’Нил за неимением подруг водилась преимущественно с братом и его компанией, которая достаточно быстро приняла девочку за свою и часто заступалась за неё. Стоит сказать, что именно эти сорванцы и научили Хайди давать сдачи обидчику. После этого Бригитта стала частой гостьей директора школы, выслушивая очередную историю о том, как её прелестная дочурка с невинными карими глазёнками и забавно торчащей чёлкой разбила нос маленькой Ванессе Хьюдженс  или расписала стены школьного туалета маркером. Если посчитать все деньги, которыми чета О’Нил оплатила разбитые окна, сломанные парты и испорченные школьные доски, то на накопившуюся сумму можно было бы, наверное, купить машину. И чем старше становилась Хайди, тем была всё более и более несносной. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, Джек неожиданно уехал из города, не оставив любимой сестре даже контактного адреса и номера телефона. Повзрослевшему юноше хотелось начать новую жизнь, в которую девушка, видимо, пока не вписывалась. О’Нил тяжело переживала переезд брата: она устраивала каждодневные истерики несмотря на все увещевания младшей сестры, била посуду, а после и вовсе набила себе татуировку на правом запястье в виде лемнискаты как символа привязанности и любви к своему брату, из-за чего была наказана домашним арестом на две недели. Но девушка не приняла это наказание смиренно и кротко. Поругавшись с Бригиттой и выбросив с балкона её любимую вазу, привезённую из Германии как память о своих родителях, ночью Хайди тайком выбралась из дома и провела эти две недели у парня, который был её первой любовью. Той же ночью О’Нил впервые отдалась ему с таким желанием, словно пыталась доказать себе, что является уже достаточно взрослой и самостоятельной, ведь её мать всячески отговаривала дочь от ранних половых сношений, хотя сама родила Джека будучи юной и незамужней. После непродолжительных прелюбодеяний девушка уснула в объятиях своего возлюбленного под его тихий голос, шептавший “Ли, моя Ли”, а утром всё-таки решила позвонить родителям и сообщить о том, что проведёт свой домашний арест в той квартире, в которой посчитает нужным. Бригитта сходила с ума от волнения, Ральф то молил дочь вернуться домой, то грозился отлупить её, как следует. Но Хайди вернулась домой точно в срок – ни днём раньше. Родители были настолько рады её возвращению, что даже позабыли о всех своих угрозах. Выходка О’Нил осталась совершенно безнаказанной. Но с того дня обеспокоенные переходным возрастом дочери родители стали опекать Хайди с удвоенной силой, что отнюдь не радовало девушку. Она находила некую отдушину в рисовании и пении, и это, стоит заметить, неплохо у неё получалось. О’Нил пошла в художественную школу, где отдавалась своему хобби без остатка. Шатенка нашла новых друзей, порвала отношения с тем юношей, которого она, как казалось, беззаветно любила и с которым мысленно уже давно сыграла свадьбу. Отсутствие брата в её жизни сказывалось на творчестве Хайди. В её рисунках доминировали тёмно-синий и чёрный цвета; в портретах проглядывались тонкие черты молодого Шнайдера; в песнях, к написанию которых девушка пристрастилась в семнадцать лет, то и дело упоминался юноша с длинными чёрными, как смоль, волосами, тихо уходящий навстречу неизвестности. С того самого дня отъезда Джек не давал знать о себе ровным счётом ничего, но девушка всё так же продолжала надеяться на то, что когда-нибудь её брат вернётся.
С грехом пополам закончив школу и получив аттестат с тройками, О’Нил наконец-то вздохнула свободно: теперь шатенка могла выбрать университет как можно подальше от отчего дома и начать взрослую самостоятельную жизнь. Несмотря на все увещевания Бригитты остаться в родном городе и поступить на юридический факультет, Хайди выбрала университет Манхэттен Пейс и, собрав чемоданы, уехала покорять новый пункт назначения, выбрав для обучения факультет искусств. Девушка без труда влилась в новый коллектив: многие ценили её креативность и желание творить что-то новое. Не обходилось, конечно, и без завистников, на язвительные ремарки которых О’Нил не обращала ровным счётом никакого внимания, как её учил брат. В свободное от учёбы время шатенка подрабатывает в одном из знаменитых баров города в качестве певицы и исполняет песни собственного сочинения. Заработанного жалования вполне хватает на то, чтобы оплачивать проживание в кампусе, питание и нередкие отдыхи в престижных заведениях города. С родителями Хайди созванивается регулярно, а на каникулах всегда прилетает к ним, каждый раз привозя для своей сестры подарки в виде дорогой косметики и брендовой одежды. На своё двадцатилетие девушка сделала на спор татуировку – символ своего знака зодиака, который, впрочем, всем остальным напоминал скорее танцующий сперматозоид. Но как бы то ни было, теперь оба запястья О’Нил украшали татуировки. За четыре года обучения в университете волосы шатенки подверглись значительным метаморфозам; сейчас, наверное, её не узнал бы даже родной брат… Который, кстати, совсем недавно дал знать о своём существовании долгожданным звонком. По словам Шнайдера, номер телефона ему одолжила Бригитта, чем Хайди была несказанно рада. С тех самых пор прежние отношения между братом и сестрой возобновились. О’Нил часто проводила время с Джеком, учила его рисовать и, конечно же, допекала мужчину по поводу его гомосексуальных отношений с неким мистером Райтвудом. По мнению Хайди, Лиам был не самой лучшей кандидатурой для её любимого брата, да и он был мужчиной! Шнайдер переносил воспитательные беседы своей сестры с удивительной стойкостью до тех пор, пока сам однажды не застукал девушку в объятиях её одногруппницы. О’Нил была разозлена тем, что Джек узнал о её непродолжительных интрижках с представительницами своего же пола и была вынуждена смириться с тем, что её горячо любимый брат собирался выйти замуж за своего избранника. C’est la vie.
В данный момент Хайди мечтает о карьере владелицы художественной галереи. Несмотря на своё прежнее нежелание обзаводиться постоянным избранником, девушка всё же смогла по-настоящему влюбиться в человека, который на протяжении трёх лет был её старшим другом и лишь в двадцать первый день рождения О'Нил осмелился признаться в ответных чувствах. Ричард старше её на пятнадцать лет и вполне годится в отцы, но юную пройдоху это не останавливает. Хайди без ума от своего мужчины и старается дарить ему нежность и любовь, хотя чаще кидает в него чем приходится и с истерическими воплями разбивает посуду. Неожиданная беременность О'Нил стала причиной расставания молодых людей, но девушка решила дать ребёнку жизнь несмотря на нависающую перспективу быть матерью-одиночкой. Пятого мая две тысячи пятнадцатого года на свет появился очаровательный малыш, которому Ди, вопреки возмущениям матери, подарила имя и фамилию Рика, которого продолжала любить всем сердцем. В середине июля он вернулся к Хайди, изнурённый экспедицией и безосновательным тюремным заключением, терзаемый чувством глубочайшей вины... и отчаянно желающий воспитывать Эдриана и быть ему самым лучшим отцом. О'Нил сумела простить человека, который прежде с такой лёгкостью от неё отказался. И не зря, как оказалось... Восьмого августа влюблённые хотят сыграть свадьбу, а впоследствии - завести ещё одного ребёнка, на этот раз запланированного и отчаянно желанного как Ричардом, так и Ди.

— Ди, может, ты перестанешь это делать?.. Давно не огребала по заднице? — усталость в голосе Ричарда вызвана не столько напряжённым рабочим днём, что уже подходит к концу, сколько моим несносным поведением, которое с каждым днём приобретало всё более абсурдные краски и причудливые формы. Определённо: жизнь в браке идёт кому-то на пользу, а для кого-то становится тяжким и, что самое печальное, добровольным бременем. Не обращая внимания на раздражённого моими выходками супруга, я любовно водружаю перед ним аппетитный кусок яблочного пирога и, плавно скользнув махровыми носками по паркету, подхожу к подоконнику, где гордо возвышается окружённая сочными листьями цветная капуста – наш новый член семьи, который я то и дело украшаю приобретёнными в магазине на углу декоративными бутонами цветов и лентами уже на протяжении недели. Наблюдая за моими поклонениями у овощного алтаря, археолог с тихим вздохом крутит пальцем у виска, не подозревая о том, что я прекрасно вижу его отражение в оконном стекле, и принимается за поедание пирога, который не только не подгорел, но ещё и получился весьма вкусным. Впрочем, несмотря на мой значительный прогресс в кулинарии, Аддерли до сих пор пристально оглядывает каждую приготовленную мной стряпню прежде, чем осмеливается её попробовать и затем, облегчённо выдохнув, приступить к её уничтожению. Оставляю брюнета наедине с вожделенной выпечкой и, взъерошив напоследок его торчащие волосы, направляюсь в другую комнату, то и дело со смехом отталкивая следующего за мной и старающегося укусить за пятки щенка. Парой дней ранее я осуществила, на мой взгляд, весьма выгодную покупку в Интернет–магазине, и оттого нетерпение продемонстрировать её мужу хлещет через край, подталкивая меня резкими волнами обратно, в сторону приоткрытой двери просторной кухни.

— Посмотри, что у меня есть! Заказала на ebay несколько дней назад — а как быстро дошёл заказ, скажи? — гордо водружаю перед Риком объект своего восхищения, тем самым вовремя освободив руки: подняв взгляд от тарелки, мужчина тотчас заходится в кашле, вынуждая меня с силой похлопать его по спине.
— ЧУЧЕЛО АИСТА?! — едва прочистив горло, сиплым голосом выдавливает из себя глава семейства, переводя испуганный взгляд с птицы на меня и, видимо, мысленно прокручивая в голове адрес ближайшей психиатрической больницы, куда стоило бы меня отвезти.
— Да, чучело аиста, — с некой материнской любовью провожу пальцами по ярко-алому клюву, покрытому бесцветным лаком. — Я поставлю его на прикроватную тумбочку в нашей спальне. Думаю, свадебная фотография может временно перекочевать на комод и освободить место для Билли… Так зовут аиста, — отвечаю я на немой вопрос, читающийся в глазах Аддерли. — Или ты считаешь, что ему больше подойдёт другое имя? У тебя есть какие–то предложения? Говори же!.. Куда ты ведёшь меня, Рик? — возмущённо восклицаю я, когда мужчина, резко встав из-за кухонного стола, берёт меня за руку и настойчиво уводит из кухни, не обращая внимания на мои отчаянные препирания. — Куда ты меня ведёшь? Мы забыли Билли!

Гостиная встречает нас мягким светом, источаемым массивной серебристой люстрой, что невольно навевает на ассоциации со временем расцвета барокко как ведущего стиля в интерьере, пышных церемоний и придворного люда, то и дело склоняющегося в почтительных реверансах и книксенах. Археолог настороженно усаживает меня на тёмно-серый диван и, заняв место рядом, ласково сжимает в своих руках мою полураскрытую ладонь.

— Хайди, дорогая, — тихим голосом, каким по обыкновению разговаривают лишь с душевнобольными, произносит Ричард, — может быть, ты устала? Я всё прекрасно понимаю: галерея, домашние заботы, я, наш малыш, а теперь — ещё и щенок… Я уверен, что справляться со всем этим — очень сложно. Красавица, может, нам стоит отдохнуть? Возьмём отпуск, махнём куда-нибудь на недельку–полторы! А твоя мать временно возьмёт к себе Ри, должна же быть от неё хоть какая-то польза… — брюнет резко осекается, словно опасается очередной атаки упаковкой подгузников, но я лишь с тихим смешком заползаю к нему на руки, не удостаивая своим вниманием его нелестный отзыв о тёще. Прижимаясь щекой к мерно вздымающейся груди Аддерли, я широко улыбаюсь и прикрываю глаза.
— За кого только я вышла замуж? Ты придурок, Чудовище! — с завидным спокойствием констатирую факт, чем вызываю возмущённое фырканье супруга. — Такими темпами мне придётся запасаться капустой и аистами в течение целых девяти месяцев. Ты представляешь, какие это расходы?! А потом ты говоришь, что только я в нашей семье бросаю деньги на ветер!
— Девяти месяцев?.. — на лице Аддерли отражается бурная мозговая деятельность; кажется, я могу слышать, как сотни догадок мечутся в его голове, словно потревоженный пчелиный рой. — Ты хочешь сказать…
— О пресвятые прянички! — воздеваю руки к небу (а, точнее, к белоснежному потолку). — Неужели мне больше не придётся стоять в очереди за цветной капустой? Какое счастье! Рик, ты действительно не мог догадаться всё это время? Капуста, аисты, поисковые запросы в браузере… Я понимаю, что мы совсем не скрываем друг от друга порно–сайты в закладках, и оттого ты совсем не проверяешь и не чистишь историю, но хоть раз ты мог бы это сделать?
— Ты… беременна?
— Какой у меня, однако, догадливый муж! — со смехом отвечаю я, осторожно соскальзывая с ног археолога и уютно пристраиваясь у него под боком. — Да… Четвёртая неделя уже, — добавляю я после непродолжительной паузы, с теплом наблюдая за тем, как удивление на лице Ричарда сменяется недоверием, а затем — невыразимым счастьем, отблески которого отражаются даже на глубине его золотисто-зеленоватых глаз.
— Так значит, я… ты… в смысле, мы оба… у нас скоро будет Реджина? — брюнет ласково кладёт руку на мой живот, нежно поглаживая его и жмурясь от удовольствия, словно насытившийся кот.
— Только при условии, если ты всё же сумел настараться на дочь. А то, возможно, у нас будет не Реджина, а Реджинальд, — лукаво произношу я прежде, чем Аддерли сгребает меня в охапку и прижимает к себе до треска в костях, не в силах совладать со своими эмоциями. Мне понятна его реакция, и оттого я издаю лишь сдавленный писк, чтобы супруг всё же не убил мать своих детей раньше, чем это необходимо. Губы мужчины рассеянно блуждают по моему лицу и рукам, едва касаясь кожи и покрывая каждый её миллиметр горячими поцелуями, в которых выражен гораздо больший спектр эмоций, нежели в словах. В первый раз моя беременность стала причиной расставания, вторая же, казалось, лишь сильнее скрепила узы нашего брака. Рик бережно берёт меня на руки и покачивает из стороны в сторону, словно маленького ребёнка, всё ещё глупо улыбаясь.
— Уже тренируешься? Уверяю тебя, новорождённый гораздо легче меня, — в крепких руках мужчины чувствую себя невесомой пушинкой и лишь сильнее прижимаюсь к нему, слушая учащённый стук его сердца. С каждым днём мы становимся всё счастливее рядом друг с другом, и мне остаётся лишь искренне надеяться на то, что эта божественная эйфория никогда не придёт к своему логическому завершению…

Острая боль вновь сковывает меня, вынуждая выгнуться на заднем сиденье автомобиля и пронзительно вскрикнуть, отчего Аддерли резко дёргает руль автомобиля, едва не вписавшись в канареечное такси. Бережно обхватывая руками живот, я закусываю губу до крови, едва сдерживаясь от того, чтобы не закричать во всё горло. Я представляю, как это напугает и без того бледного, словно привидение, супруга, который разрывается между тем, чтобы смотреть на дорогу и на меня. Я вижу, как побелели костяшки его пальцев, с остервенением вцепившихся в автомобильный руль, словно ища в нём спасение и поддержку. Я чувствую приближение истерики ввиду собственного бессилия и яростной боли, оттого и отвешиваю Рику подзатыльник, стоит ему в очередной раз задаться вопросом, рожаю ли я уже или нет.

— Смотри на дорогу, чёрт бы тебя побрал! — взревев, словно подстреленная браконьером пума, я сворачиваюсь калачиком, с облегчением увидев сквозь запотевшее стекло приближающийся пункт нашего назначения — стены огромного госпиталя. Врачи поспешно подбегают к автомобилю и, осторожно уложив меня на койку, увозят меня прочь от мечущегося из стороны в стороны и едва не плачущего Аддерли. Вид у него — как у выброшенного за обочину щенка, только более жалостный и растерянный. Мне хочется крикнуть ему, что всё будет хорошо, но в последний момент я решаю поберечь свои силы для малышки, которая уже отчаянно просится на свет, желая, наконец, увидеть мир своими широко распахнутыми от любопытства глазёнками. Мелькающие пятна светодиодных ламп, халаты акушеров мятного цвета, мерное попискивание приборов — и острая, ни с чем несравнимая боль. Боль, которая яростно вгрызается в мою плоть. Боль, которая сводит меня с ума, вынуждая издавать нечеловеческие крики. Боль, которую мне ещё предстоит вытерпеть. Ради Ричарда, ради Эдриана, ради нашей малышки, которую мне так не терпится увидеть. Медленно тянущееся время представляется мне промозглой вечностью; кажется, проходит уже не одно столетие, прежде чем на мою резко вздрагивающую грудь кладут плачущего младенца, мою девочку. Нашу Реджину Оливию Аддерли. Дрожащими руками прижимаю к себе новорождённую, не замечая того, как по моим щекам градом катятся горячие слёзы. Я справилась с этим. Справилась во второй раз, хотя после первого мысленно дала себе зарок, что больше не хочу идти на подобного рода шаг. Но сейчас, с трепетом прижимая к себе ребёнка, я осознаю, сколь глупым было это обещание. Белые стены родильного отделения меркнут, словно задутое пламя свечи; в настоящее мгновение весь мир сосредоточен лишь в хрупком тельце моей новорождённой дочери — на этот раз отчаянно желанной не только мной, но и моим незадачливым супругом, который сейчас, наверное, выкурил не одну сигарету, нервно прохаживаясь вдоль крыльца и ища поддержки у тускло светящих холодных звёзд.

— Пожалуйста… — ослаблено произношу я, едва медсестра осторожно берёт Реджину на руки и относит в сторону на столик для пеленания. — Пожалуйста, не говорите моему мужу, кто у нас… — крепко схватившись за рукав акушера, умоляюще заглядываю в его глаза. — Я не говорила ему всю беременность… Это сюрприз. Это подарок… Вы не скажете?

Глаза медицинского работника сощуриваются от широкой улыбки, скрытой, впрочем, за полотном хирургической маски. С терпением разжав мои пальцы вокруг своей руки, акушер клятвенно заверяет меня в том, что никто не скажет Рику о том, что его мечта действительно сумела воплотиться в реальность. Я расслабленно улыбаюсь и прикрываю глаза, предвкушая несколько дней, проведённых в палате наедине с новорождённой дочерью, а после — выписку и безмерно счастливого Аддерли, который в настоящее мгновение даже не подозревает о том, что вскоре ему предстоит взять на руки своё Маленькое Высочество — мою точную копию. За исключением глаз. С пухленького личика моей любимой малышки смотрят два пронзительных изумруда, ещё отливающие голубизной, которая вскоре исчезнет, обнажив истинную глубину цвета. Цвета глаз, которые так похожи на глаза моего любимого мужчины…

За окном медленно покачивался ноябрьский день – весьма ранний для предзимнего успокоения природы и более чем подходящий для того, чтобы предаться отстранённой меланхолии, отстранённо глядя на стальной отблеск дождевых туч. Срывающиеся с неба ледяные капли иссекали покачивающиеся верхушки деревьев хлёсткими розгами, бесцеремонно стучались в завешенные плотными портьерами окна, искажали очертания вяло текущей жизни, превращая дома в тюремные камеры, а людей – в костлявых узников собственного разума. Политика Норсфайра отчётливо прослеживалась и в этой семнадцатой сонате небесного плача.

Меня зовут Иви Хэммонд, и эта история едва ли покажется вам занимательнее ежевечерних проповедей Голоса Судьбы, именуемого себя Льюисом Протеро. Столь неприятные люди всегда оказывают огромное влияние на окружающий мир, точно тот сам позволяет осуществлять всевозможные махинации с собой во избежание конфронтации возвышенного и насущного. Комплексы одного человека, которому однажды посчастливилось взобраться на вершину политического Олимпа, становятся неотъемлемой частью всего общества. Стереотипы, которые явственно отражаются в операциях внешней и внутренней политики, завладевают сознанием простого люда, который так далёк от мирового господства, но так близок к подчинению ему. Мне совестно осознавать то, что я слаба духом и волей – всё ещё маленькая девочка, забившаяся в дальний угол под деревянной кроватью с плюшевым медведем и осознающая, что плотная чёрная ткань мешков навеки поглощает в своё ненасытное чрево лица дорогой семьи. Мне совестно испытывать страхи, от которых мой отец по обыкновению лишь небрежно отмахивался, как от назойливой мухи. Мне совестно принимать себя такой, какой я являюсь в настоящий момент – ассистентка в BTN, что вынуждена ежедневно поглощать до невозможности обсахаренную ложь своих коллег, вещающих с телевизионных экранов. Я осознаю, сколь порочным является этот мир, чьи статуты воспеваются правительством Туманного Альбиона, но этой здравомыслящей крупицы недостаточно для кардинальных перемен. Воистину, путь озарения подобен полумиле битого стекла[1]. Мы – лишь покорное стадо овец, в глазах которых пастух кажется истинным Богом. Но вспоминаем ли мы о том, что пастух чаще вонзает зубы в нашу плоть, нежели волк – образ, порождённый ненавистью и страхом? Наша память столь же краткосрочна, сколь и жизнь ночного мотылька, безрассудно летящего навстречу раскалённому уличному фонарю. Более не осталось людей, способных держать в руках меч правосудия, безрассудно оставленный прозревшей Фемидой. Более не грянет монаршим криком громогласное «Пощады нет!» Останутся прикованными цепью псы войны, которые могут лишь обнажать клыки в бессильной ярости[2]. Кровавый бой не прекращается – но можно ли считать правильной войну против собственного народа?

– Иви! – голос Джессики безжалостно возвращает меня в реальность; его характерная хрипотца невольно навевает ассоциации о безжалостных приговорах, приводимых Службой Безопасности в исполнение, и я вздрагиваю, словно через моё тело кто-то пропускает электрический разряд. – В коридоре я столкнулась с Патрицией. Она в ярости, потому что всё ещё не видит на своём столе заказанный, как она утверждает, полчаса назад эспрессо.

Мысли – наивысшее из благ, что даровано нам, но порой они губительны для реальности, в которой мы пребываем. Встрепенувшись, словно испуганная уличным котом пташка, я отхожу от окна, мысленно проклиная себя за рассеянность и несерьёзность. Вступать в конфликт с Патрицией мне не хотелось бы. Эта женщина, хотя и не принадлежала к членам парламента, умела вгрызаться в горло не хуже них. Джессика кричит мне вслед о том, что Дитрих также просил принести чай к нему в кабинет, в то время, как я, стремительно лавируя по коридорам корпорации BTN, направляюсь к кабинету своей начальницы. Перед утончённой дверью, увенчанной позолоченной табличкой, перевожу дух и, едва удерживая поднос одной рукой, стучу костяшками пальцев по дереву условленных три раза. Патриция, в действительности выглядя весьма рассерженной, не упускает возможность отчитать меня, пригрозив выговором или, что ещё хуже, увольнением. Потупив взгляд в пол, кротко выслушиваю каждую реплику женщины, осознавая, что в настоящий момент мои извинения могут представиться ей немыслимой дерзостью. Наконец, Патриция просит меня удалиться и опускает взгляд в разложенные на столе бумаги, тотчас делая вид, что я уже исчезла из её виду. Но я всё ещё здесь, слышишь? Я наберусь смелости и, сжав руки в кулаки, бесстрашно выплюну правду тебе в лицо. Однажды… Этот момент ещё не настал и, вероятно, воплотиться в реальность лишь в одной из моих реинкарнаций.

Гордон Дитрих, директор нашего змеиного гнезда, встречает меня радушной улыбкой и искренней благодарностью по поводу того, что я не забыла порадовать его ароматным чаем эксклюзивного сорта – напитка, который недоступен простым смертным, что вынуждены выживать в пределах Англии, ставшей для многих концентрационным лагерем. Не считаю нужным упомянуть тот факт, что Дитриху стоит быть благодарным именно Джессике, а не мне, и вежливо улыбаюсь, водружая на стеклянную поверхность его стола белоснежную кружку.

– Иви, ты не забыла о том, что сегодняшним вечером я постараюсь скрасить твоё одиночество? – произносит мужчина, с наслаждением отпивая янтарную жидкость. – Из развлечений, к сожалению, могу предложить тебе лишь просмотр нашего шоу и обсуждение его недостатков. Они всегда есть, знаешь ли, недостатки, – Гордон заговорщически подмигивает мне, и этот добродушный жест вызывает у меня тихий смешок. Дитрих был одним из немногих людей, что ещё не отказались от проявления эмоций во благо страны. На фоне механизированных человеческих клонов, неспособных на улыбку и приятную беседу, мужчина казался выходцем из другого мира, где вежливость и уважение всё ещё были в почёте. Встреча с такими людьми невольно вселяет надежду на лучшую жизнь.

– Конечно, не забыла, мистер Дитрих.

– Пожалуйста, зови меня Гордон… Кажется, я говорил уже это?

– Сегодня утром, – широко улыбнувшись, отвечаю я, – когда просили меня отнести миссис Хадсон оставшуюся со вчерашнего дня корреспонденцию.

– У юных леди память ещё ветрена, не так ли? – Дитрих отставляет кружку в сторону, лукаво глядя на меня, неловко переминающуюся с ноги на ногу.

– Вы, безусловно, правы.

Приятная беседа весьма воодушевляет, и оттого я не замечаю, как рабочий день подходит к концу. Откладывая в сторону увесистую папку с намечающимся проектом, не без внутреннего ликования кладу в сумку ежедневник в потрёпанном переплёте и, выйдя из кабинета, вливаюсь в поток коллег, которые желают как можно скорее очутиться дома, где создаётся призрачная видимость мнимой безопасности. Я тороплюсь не меньше: до визита к мистеру Дитриху осталось несколько часов, а мне бы хотелось успеть принять душ и очутиться в его доме до наступления комендантского часа. Крохотная квартирка, ютящаяся на втором этаже покосившегося дома, встречает меня сладковатым запахом плесени – напоминанием о её прежней хозяйке, которая то и дело взвинчивала цену за аренду, а на следующий день абсолютно забывала об этом ввиду старости, что уже стояла на пороге. С наслаждением ступив под горячие струи воды, я умиротворённо улыбаюсь, предвкушая вечер, который я не буду вынуждена провести в четырёх стенах в компании старенького телевизора, что уже давно дышит на ладан, но всё ещё подаёт признаки жизни с помощью то и дело мелькающих серебристых помех. Выйдя из ванной комнаты в одном полотенце, я щёлкаю пультом управления и, на мгновение сощурившись, обречённо выдыхаю: сейчас время новостей, оттого мне и приходится собираться к Гордону под аккомпанемент голоса мистера Протеро. Надев нижнее бельё и методично высушив феном непослушные локоны, собираю их в «мальвину». Пристальный взгляд придирчиво изучает моё отражение в зеркале, пока рука тянется к выдвижному ящику туалетного столика, хранящему весьма скромные косметические сбережения. Затемнив бархатистые ресницы тонким слоем туши и подчеркнув чувственный контур губ розовой помадой, вновь оцениваю свой внешний вид, едва прислушиваясь к тому, что вещает Голос:

– Кто со мной? Кто со мной, чертяки?

Вложив во взгляд в изрядную долю скептицизма, смотрю на диктора, что в настоящий момент купается в лучах аплодисментов. Вот оно, влияние на бесформенные массы аморфных тел! Вот оно, рвение зародить ненависть к скотским шлюхам Америки – хотя в действительности их мало кто видел воочию. Надеваю через голову чёрное платье ниже колена и юлой верчусь около крохотного зеркала, поправляя пояс и одёргивая образовавшиеся складки ткани. Декольте также не оставлено без внимания. На мгновение замешкавшись, также распускаю волосы по спине струящимся мягким водопадом. Я не имею понятия, с какой целью столь тщательно готовлюсь к предстоящему визиту, ведь мой результат – чистой воды провокация. Однако что-то подсказывает мне, что Гордону можно довериться. Он не посягнёт на честь юной девушки – даже если она будет щеголять перед ним полностью обнажённой.

– Я богобоязненный англичанин – и чертовски горжусь…

– Ну хватит, пожалуй, – бесцеремонно перебиваю Льюиса Протеро и выключаю телевизор, не в силах более слушать эти клишированные фразы, которые уже запомнились каждому; собственно, это и является первоначальной целью вечерних новостей. Настольные часы извещают меня об одиннадцатом часе ночи, и я, в сердцах ругнувшись, вытаскиваю из рамы зеркала клочок бумаги с адресом директора. Стоит поторопиться. Бежевое пальто, накинутое на плечи, становится последним штрихом моего образа, и я покидаю квартиру, не в силах отделаться от ощущения того, что за мной кто-то наблюдает. Это чувство возникло у меня и днём, когда я, торопливо семеня мимо тёмного переулка, невольно остановилась, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд. Сейчас же я и в самом деле вижу тёмные силуэты на другом конце улицы и оттого испуганно сворачиваю в ближайшую улочку, не замечая того, как мой степенный шаг плавно переходит в бег. Оборачиваясь назад, я не замечаю идущего мне навстречу мужчину и сталкиваюсь с ним на полном ходу.

– Извините, я нечаянно, – робко извиняюсь я, однако незнакомец встаёт на моём пути, любопытствуя о том, куда я тороплюсь с таким отчаянием в первые минуты комендантского часа. Не зная, что ответить, поспешно оправдываюсь тем, что мой дядя очень болен и нуждается в моей помощи. Мужчина отвечает мне тихим смешком и вопрошает у пустого пространства, стоит ли верить в наспех придуманную мной басню. С тихим ужасом вижу, как из-за угла показывается отвратный тип, и нащупываю в кармане пальто спасительный баллончик со слезоточивым газом. Уилли – а именно так его звали – хватает меня за запястье и неожиданно кладёт руку на свой пах, дабы я почувствовала, что и он страдает от болезни, которая может излечиться лишь влажным теплом женского лона. Намерения подонков весьма прозрачны, но я всё ещё не желаю сдаваться им в руки покорно и безвольно, словно обмякшая тушка попавшего в капкан кролика.

– Не трогай меня! – дрожащим голосом вскрикиваю я, выставив перед лицом баллончик. Мужчины лишь насмехаются над моей опрометчивостью; один из них выуживает из кармана значок. Красный крест с двумя горизонтальными линиями на чёрном фоне. Дрожь в моих ногах усиливается от внезапного осознания того, сколь серьёзными могут быть мои проблемы. Оправдываясь на ходу, я предпринимаю отчаянную попытку к бегству, но меня тут же перехватывает подкравшийся со спины третий служитель английского закона.

– Ну, что скажете? – нагло вопрошает он, прижимая к моей обнажённой шее металлический прут.

– Что палка – лучший воспитатель, – звучит не менее вызывающий ответ. Слышу отрывистый звук, с которым по обыкновению опускается бегунок «молнии» на брюках, и начинаю вырываться с удвоенным ожесточением, которое, впрочем, лишь сильнее будоражит кровь мужчин: обступив меня со всех сторон, они забираются руками под пальто, искренне упиваясь моими отчаянными криками. Я понимаю, что последует за этим. Никакой пощады и снисхождения – лишь желание овладеть мной, а после – убить.

– На помощь! Помогите! Кто-нибудь! – мои мольбы о помощи звучат подобно предсмертному вздоху. Я знаю, что никто не придёт.

Ибо в нынешнее время помощь – самый худший из грехов.

---

[1] - Терри Пратчетт "Мор, ученик Смерти"
[2] - Отсылка к пьесе У.Шекспира "Юлий Цезарь"